Середина января, а под ногами рыхлое месиво — смесь снега, воды и грязи. Микс, как говорят сейчас. Почему микс? Почему не смесь? Наш современный язык тоже превратился в микс: смесь русских и иностранных слов.

Иду в магазин. Вернее, это раньше был магазин, сейчас — супермаркет.

Мысли лениво ворочаются в голове. «Вот взять снег: ещё бы несколько дней и — дожил бы до Крещения. Но не дожил. Куда делись крещенские морозы? Да, всё изменяется. И климат, и язык, и вообще всё-всё. Всё не так, как прежде...» «Конечно, изменяется, так и должно быть. Нормальное течение жизни», — оправдывает неизбежные изменения другая мысль.

Стараюсь сократить путь — дворами, внутри квартала короче. Да и чище. Подальше от дорог, машин и вееров брызг из-под колёс.

Удивительно, насколько одна мысль цепляется за другую... Цепная реакция. Нет, скорее каскад маленьких взрывчиков. Звук, запах, взгляд, и... побежал огонёк по бикфордову шнуру ассоциации к мысли-взрывчику. Вспышка! Поджигается следующий шнур. Нет совершенно никакой закономерности (может, и есть, но она от нас скрыта), какой эпизод, какая мысль займёт нас в следующий момент.

Впереди, рядом с мусорными контейнерами, большой костёр из новогодних ёлок.

Вспышка! «...Ель моя, Ель — уходящий олень, зря ты, наверно, старалась», — вспоминается «Прощание с новогодней ёлкой» из Окуджавы.

Следующая вспышка! «Варварство, конечно, из-за двух-трёх недель вырубывать столько хвойных. Человеческий эгоизм. Понимать — понимаю. Но как же без ёлки? Гуманней, конечно, купить искусственную. Гуманней, но не греет».

Вспышка! Новый год встречаем у тёти в Мариуполе. Тётя поручает мне нарядить ёлку и вручает коробку. Достаю круглый диск основания, вставляю в него длинный штырь и, как детскую пирамидку, собираю ёлку. Украшаю игрушками, дождиком, а ощущения праздника нет, особого новогоднего предвкусия не ощущаю...

Вспышка! Родители с балкона заносят в комнату ёлку. Она стянута верёвкой, и от неё веет холодом. Постепенно она согревается, распушивается, и по комнате расплывается волшебный аромат... Папа устанавливает ёлку на подставку. Мама достаёт с антресолей игрушки. Мы с братом наблюдаем за происходящим и ожидаем, когда нам позволят начать её украшать. Это особая процедура. Сначала нужно развесить игрушки-фигурки. Сейчас, в основном, шары в продаже, а раньше каких только игрушек не было!

По завершении, выключаем свет и садимся на диван. Это особые минуты. По ёлке пробегает свет от фар проезжающих за окном машин, отблески от игрушек разбегаются по стенам — вся комната наполняется сказочной таинственностью.

Не заметила, как остановилась перед костром.

Вспышка! «Корчились листочки, сохли от огня». Надо же! Потрясающая штука наш мозг! Столько лет прошло!

Совершенно ясно вижу себя пятилетней. Точно знаю: пятилетней. Я стою на детском стульчике (на одной из ножек — небольшая деревянная накладка с двумя отверстиями — импровизированная розетка, сделанная папой для моего детского утюжка). Передо мной полукругом сидят взрослые. Это гости. Лето. Дверь на балкон открыта. Яркое солнце. Ветви большого дерева. Слегка колышется гардина.

Я читаю стихотворение:

Взрослые умилённо смотрят на меня и улыбаются.

«Почему они улыбаются? — начинаю волноваться. — Наверное, не выразительно (как учила бабушка) читаю? Они не понимают, что березке больно.

На тот момент я — актриса. Вернее, мечтаю, когда вырасту, стать актрисой. Пока не окончила школу, кем только не мечтала быть! Путешественником, геологом, учителем, археологом, космонавтом. Список можно продолжать очень долго. Что только не примеряла к своему будущему! Даже таксистом. После фильма «Лушка» о девушке-таксисте.

Но в тот момент: я — актриса.

Мои зрители всё так же противно улыбаются. Я знаю, что они добрые. Но почему они улыбаются? Значит плохо «играю» стихотворение. Именно, стихотворение, а не стих. Так говорит бабушка. «Стих» — как-то просто и неуважительно, а «стихо-творение» — звучит возвышенно.

Вот оно! Свершилось! Наконец-то!

Совсем недавно в разговоре мама вспомнила этот случай «Помнишь, тебе было пять лет, и вы с бабушкой разучили стихотворение о берёзке?»

(Как ни странно, прошло столько времени, но я помню это стихотворение слово в слово от начала и до конца).

«Ты так хорошо читала, так вошла в роль, тебе так жалко было берёзку, что мы долго не могли тебя успокоить. И, что интересно, больше никогда не читала это стихотворение. Да и вообще, потом отказывалась читать перед гостями, а мы, помня тот случай, и не настаивали».

Мама не раз вспоминала об этом. Какие-то семейные истории я слышала не один десяток раз. Хорошо помню: сочувствовала берёзке, но причиной моих рыданий было что-то другое — я это ощущала где-то внутри. Но что?

И наоборот. Случай с «Берёзкой» как раз — наоборот. Есть такие моменты в моём детстве, которые взрослые вспоминают, ностальгически улыбаясь, а я съёживаюсь. Мне неуютно.

И надо же, разгадка через столько лет!

Новая серия вспышек. Теперь понятно, почему мне так нравился момент в кинофильме «Дом, в котором я живу», когда героиня Жанны Болотовой, мечтающая о карьере актрисы, читает перед гостями монолог Катерины из «Грозы» Островского «Отчего люди не летают!», а её отец громко стучит тарелками, пододвигая к себе очередное блюдо. На что девушка, кинув упрёк отцу, убегает. Как мне нравилась эта сцена! Я сотню раз представляла себя на её месте.

Вот почему я никогда не заставляла своих детей читать перед гостями. Не знаю: хорошо это или плохо. И что начально? То ли артистка сидела во мне, то ли толчок моему артистизму дала бабушка, учившая нас с братом читать с выражением. Скорее и то, и другое. Тяга к сцене у меня периодически прорывалась наружу и в школе, и в институте.

На городских смотрах школьной самодеятельности меня часто отмечали как чтеца; в институте была бессменным диктором институтского радио и участвовала во всех возможных представлениях.

Вспышка! Седьмой класс. Наша пьеса заняла первое место в школе. Сценарий и постановка — мои.

Сейчас, конечно, смешно вспоминать ту импровизацию на тему сказки Андерсена «Принцесса на горошине», но тогда о нас долго говорили. В спектакле, по причине отказа мальчишек участвовать в действе, играли только девочки. Я играла королеву-мать. Даже учитывая скудность нашего реквизита, для европейской королевы мой наряд выглядел более чем странно. Русский сарафан, под которым, для придания солидности, надето пальто. На голове картонная корона, украшенная фрагментами стеклянной ёлочной гирлянды, а под гофрированным бумажным воротником (якобы для объёма) длинный белый вязаный шарф, обмотанный несколько раз вокруг шеи. Надо признаться, что без шарфа можно было бы обойтись. Но это был не просто шарф, а шарф из шведского комплекта, который папа привез из очередной командировки — предмет моей особой гордости.

В качестве награды за победу, нашим спектаклем завершалось общешкольное родительское собрание. Успех был ошеломительный. Взрывы хохота. В заключение — незнакомые люди поздравляют меня как сценариста и как актрису.

Королева, по замыслу, предполагалась очень коварной. Думаю, именно проявления слишком явного коварства, в моём исполнении, и вызывали такую реакцию.

Дальше мелькает целый рой картинок, настоящий калейдоскоп. И всё сводится к тому, что ощущения, испытанные в детстве, проявляются в нас всю жизнь на каком-то глубинном уровне. Мы иногда сами не понимаем, что руководит нами взрослыми. Но всё оказывается просто: сидит в нас маленький ребёнок, когда-то не понятый или не согласный с очередным взрослым «надо» и «положено». Взрослые всегда спешат, им некогда объяснять. Проще сказать: «Так надо».

Я прекрасно понимаю теперь, почему улыбались взрослые. Они видели перед собой милого ребёнка, который трогательно читал такое длинное стихотворение о берёзке. И даже не представляли, какой взрослой я сама себе казалась.

Разные ситуации были в детстве, но теперь я уже прочно утвердилась в мысли, что случай с «Берёзкой» что-то во мне изменил. Сидел глубоко все эти годы и не позволял мне, будучи взрослой, сюсюкать с детьми, заставлял говорить с ними, как со взрослыми, и объяснять все мои к ним просьбы и запреты.

Новая вспышка и, пожалуй, последняя из закоулков памяти на данный момент. Последняя, потому что впереди супермаркет, и моим мыслям предстоит устремиться в другое русло, покупательское.

Сын — старшеклассник. За обедом сообщает нам, что хочет подстричься наголо (в дань наступившей моде). Муж молчит. Я высказываю предположение, что ему может не пойти такая стрижка. Представляю бритую голову на длинной, по-юношески тощей шее. То, что сыну кажется «круто», боюсь, будет выглядеть ущербно. Мы с мужем не говорим «нет», но в воздухе зависает непонятость переходного возраста. Видимо, он сам колеблется: и хочется, и колется, и не уверен, что будет хорошо. От неуверенности хочет заручиться нашим благословением. Муж из солидарности даёт «добро», я — молчу.

Крепость, в моём лице, следующие два-три дня сдерживает методическую осаду. И вдруг в моей голове что-то щёлкает, и на поверхность начинают выползать многочисленные «нельзя» из моего детства. В довершение я вспоминаю сакраментальную фразу сотрудницы после очередной её неудачной стрижки: «Волосы не зубы — отрастут», и принимаю соломоново решение. «Считаю, — сообщаю я сыну, — что ты уже достаточно взрослый для принятия таких решений. Приму любое из них».

Проходит день, два, пять — внешность сына не изменяется. Наконец, дней через десять, он сообщает, что, пожалуй, та причёска, что он носит на данный момент, ему подходит больше всего.

Я мысленно глажу себя по голове и думаю: «Сколько нервов и сил мы тратим из-за своей родительской авторитарности. Такой пустяк мог перерасти в обиду и упрёки с обеих сторон. Вечная проблема отцов и детей. А решение — на поверхности: нужно почаще вспоминать себя детьми».