Не случайно. Ох, не случайно булгаковский Воланд так интересовался мировоззрением советского человека. Не случайно восклицал в сердцах: «Что же у вас так: чего ни хватишься — ничего нет!» И вправду ничего не было — ни секса, ни еврейского вопроса, ни бога, ни черта. Ныне, когда все это мы вновь обрели, о чем спросил бы Воланд бедного Ивана Бездомного?

Путь к Богу пролегает через сердце каждого человека, и только личным поиском можно прийти к вере — это мое юношеское убеждение уже давно нуждалось в поправке: смотря какое сердце и какой личный поиск. С течением лет поправки множатся: смотря в какой стране и в какой конкретный исторический период.
Наша с вами эпоха, имевшая поначалу незатейливое имя «перестройка», в аспекте религиозном могла бы называться пышно — возвращение заблудшего стада в лоно церкви.
Возвращенные выглядят странновато: переминаются с ноги на ногу, разглядывают иконы, по неопытности поворачиваются спиной к алтарю и не знают, куда девать руки. Не бойтесь, возвращенные! — тут же, на месте, в церкви всегда найдется деятельная старушка, разъяснит, где право, где лево.
С обрядностью проще: возвращенный крестит своего ребенка, чтобы он не болел, и венчается потому, что это красиво. Тем более, что за это теперь из комсомола не попросят, а из партии — разве что из одной.
Сложнее с сущностью веры. У возвращенного много вопросов — специальной духовной литературы он не читает, а православие дает только однозначные ответы. И здесь я имею в виду православную церковь как общественный институт — в нем можно увидеть канонический образ Серафима Саровского, но нельзя увидеть его живую личность; можно стать «рабом божиим», но трудно — другом и последователем Христа; можно научиться произносить Символ веры, но трудно стать по-настоящему верующим. Почему? Потому что — и это мое глубокое убеждение — Бога обретают те, которые ищут. Но, к сожалению, именно богоискателей не приемлет, и гонит, и убивает любая церковь. Именно таким богоискателем был и Христос.

Феномен «возвращения в лоно» я наблюдала однажды теплой весной в Киеве. Моя подруга, умная девушка, имеющая высшее образование, фотомодельную карьеру и живой характер, — истово и раболепно прикладывалась к святым мощам. Более того, она утверждала, что всякая женщина ежемесячно бывает «нечистой» и по этим самым дням не имеет права ходить в церковь, ну а уж если приспичит — стоять в притворе. Еще круче: с недавнего времени она убеждена, что лишь православная вера — истинная, а остальные — так себе.

Наши долгие теологические беседы подруга иногда прерывала испуганным возгласом: «Об этом вообще нельзя говорить!» — и убегала в коридор. Возможно, она считала меня уже не вполне человеком, а бесовским искушением, спущенным «сверху» для проверки ее религиозной прочности. Было ясно, что с нею поработала та самая «деятельная старушка», которая в церкви хлопнет вас по рукам, потому что их не положено держать за спиной; на похоронах близкого объяснит, как вам положено плакать; вашего ребенка припугнет тем, что «боженька накажет»:
И, наверное, смешно: века прошелестели, эпоха сменила эпоху, да что там — империя рухнула! — а старушка все та же. Смешно, да не смешно: средневековой сыростью дохнуло на меня, когда я увидела старательно склоненную голову моей подруги.
Стоп. Не будем зацикливаться на личных переживаниях и преувеличивать историческую роль деятельной старушки.

В немецком городе Майнце я отправилась на вечернюю службу в студенческую католическую церковь. Она вела службу по всем правилам: был священник и его умная личная проповедь; в отправлении краткого обряда участвовали сами прихожане — студенты; был удивительный момент единения, когда люди пожимали друг другу руки со словами «Мир вам». Во время общей мысленной молитвы в полной тишине раздался голос женщины: она попросила всех помолиться за своего сына.
После службы священник переоделся в мирское и вышел к прихожанам поговорить — надо сказать, общение это совсем не соответствовало моему представлению о «пастыре» и его «стаде» — уж слишком на равных.
Медная Мадонна с сыном тоже выглядела непривычно: все линии предельно обобщены — просто Мать и Дитя. Молодой русский господин сказал, что ему трудно креститься на такое изображение. Однако я видела своими глазами, что это не мешало ему, православному, молиться за сына другой, чужой, (причем католической, заметьте) женщины, голос которой услышали все во время богослужения.

Рассказывая это, я ни в коей мере не хочу противопоставить один церковный обряд другому. Католический — православному. И в Чернигове, и в Симферополе, и в Киеве есть церкви, где дышится легко.
Однако я о другом — о способности церкви стать для своих прихожан не только частью культурной или этнографической традиции, а храмом духа, храмом свободы личности, самой жизнью. Думаю, что именно для этого и стоят на земле храмы.

На догматически-православный взгляд, все вышеописанное — ересь. Ересь это и на кривой взгляд упомянутой деятельной старушки. Ну а раз уж мы все-таки вернулись к ней, заметим: вездесущая старушка всюду найдет своих. У нее «все схвачено» и в исламском фундаментализме, и в католической инквизиции, а уж в постсоветском-то обществе есть где разгуляться. Это в нашей привычке: не отряхнув еще с ног прах старого мира, охотно лезть в новый прах. Неужели был прав уважаемый ранее Чернышевский: «Сверху донизу — все рабы!»
Нет уж! — хочется сказать ему. С сегодняшнего дня все по-новому. Не позволим старушке внушать нам свои убогие представления, втягивать нас в свои мистерии единообразия. Мешать нам молиться. И вообще — лишать царства Божия.
Сбросим приличествующий похоронный вид и пойдем — неприлично веселые — своей дорогой, которая везде и всегда.
Потому что везде и всегда — Бог. Бог, свободный от наших конфессий и патриархатов — и от всего, что мы о нем напридумывали.

P.S.
Подруга сказала мне, что во Владимирский собор ходить негоже, потому как он «отошел» к Киевскому патриархату. Однако я была там и видела своими глазами: никуда он не «отошел», стоит, родимый, там, где построили. Видела своими глазами и свидетельствую: все на месте — и васнецовские росписи, и казанская Божья Матерь. Она и в Казани, и в Киеве, и в Майнце — у всех одна.